Я записывал рассказы людей, которые на операционном столе скончались, но потом, благодаря усилиям реаниматоров, вернулись к жизни. И то, что они мне рассказывали: о том, как они видели своё тело со стороны, как они слышали слова врачей, сестёр, находившихся рядом, как они переживали необыкновенную, ни с чем не сравнимую лёгкость и чувство счастья, как при этом ясно работала голова, смотревшая, так сказать, со стороны на свою физическую голову.

Один из таких людей рассказывал мне, что, переживая это чувство счастья, он сам себе говорил: «Вот, я нахожусь в Царстве Божием. Наверное, это Царство Божие, и здесь нет времени, а у нас только минуты и секунды». Хотя на самом деле он видел вокруг себя ту же больничную палату, но он каким-то образом сумел пройти через стену и увидеть мир, странный мир. Казалось бы, всё тот же, но в то же время иной, как будто бы с него снят некий покров.

Это напоминает известное стихотворение Владимира Соловьева о грубой коре вещества, которая скрывает духовную силу и красоту мироздания. Так вот, такие рассказы очень совпадали между собой, и когда появилась книга «Жизнь после жизни», я уже нисколько не удивился, потому что всё оказалось для меня достаточно знакомым. И вообще, для христиан здесь не было ничего неожиданного, потому что мы всегда стояли в этой вере. «Весь я не умру...» Но это не в том смысле, который вкладывал в эти слова поэт. Потому что Пушкин проходил сложную эволюцию духовную, и когда он писал «Памятник», он имел в виду бессмертие в делах, в творениях: «Душа в заветной лире мой прах переживёт...»

Но как бы ответом на это служили стихи другого человека, скончавшегося ранее и бывшего предшественником Александра Сергеевича. Я имею в виду Гаврилу Романовича Державина, который писал в своей оде «Бог» о человеке как о временном госте в мире, который должен вернуться в Божественное бессмертие. И когда он умирал, уже холодеющей рукой на дощечке он начал писать стихотворение о вечности и начал его словами, как бы навеянными библейским Экклезиастом, а в общем продиктованными глубоким опытом его трудной, непростой жизни:

Река времен в своем стремленьи 
Уносит все дела людей.
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры иль трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Даже то, что «в заветной лире» сохранилось – не вечно. А вечно то, что принадлежит иному миру, что является величайшим чудом мировой эволюции, истории